Документальная драматургия – это не просто фиксация реальности, а сложный процесс взаимодействия с героями, их историями и контекстами. Ирина Серебрякова, киевский драматург, делится своим опытом работы с информантами, подходами к созданию пьес и размышлениями о роли театра в осмыслении коллективных травм. Её пьесы, такие как «Женщины в темноте» и «Мужчины при свете дня», ставятся в Европе и вызывают широкий резонанс.

 

Как работать с людьми, пережившими тяжелые события? Как найти баланс между личным и коллективным опытом? Как голоса, которые сохраняются в  пьесах, напоминают о том, что память – это тоже форма сопротивления.  И что делать с историей, если ты не можешь её записать? Об этом – в нашем интервью.

–  Как вы устанавливаете контакт с информантами, переживающими сложные и стрессовые ситуации? Какие методы помогают вам создать доверительную атмосферу для откровенного общения?

Наверное, мне нужно начать с того, что я никогда нигде ни единого дня не училась писать документальные пьесы или вообще какие-либо пьесы. Поэтому никаких методов у меня нет. Для меня это просто разговор человека с человеком. Иногда даже не разговор, а мое присутствие.

Я могу рассказать историю. Это было в Киеве. Война уже шла, но люди постепенно возвращались к своим делам и работе. Я пришла на осмотр в стоматологическую клинику. Врач сказал, что советует мне удалить зубы мудрости. 

- Эээ, но почему вдруг сейчас? Ты ведь несколько лет говорил, что наблюдаешь, как они формируются.

- Да, я наблюдал. Теперь по результатам своих наблюдений я советую их удалить. Лучше сделай это здесь. Мало ли, в какую страну ты попадешь и какие там условия страховок. Если надумаешь делать это в Европе, может оказаться дорого.

(Это многое говорит о том, как мы жили: я сама не знала, уезжать или нет, а он упомянул об этом как о чем-то само собой разумеющемся. Он не сомневался, что все, у кого есть возможность уехать, сделают это).

- Хорошо, я как-то поживу с этой мыслью и запишусь на понедельник.

- Сиди-сиди. Никто не знает, буду ли я здесь в понедельник. Прямо сейчас все и сделаем.

(Это тоже многое говорит о нашей реальности: планы можно было строить разве что с сегодня на сегодня, но никак не на далекое будущее).

Он удалил мне зубы мудрости. Дальше в тот день я должна была встретиться с друзьями – мы договорились, они меня ждали. Я приехала. Но анестезия продолжала действовать, и я не могла произнести ни слова. Я даже лица своего не чувствовала. Я могла только смотреть и слушать. Я слушала молча, о чем говорят мои друзья. Потом пришли люди, которых я знала только по переписке. Потом пришли совсем незнакомые люди. Все что-то рассказывали. И вот тогда, слушая их, я сложила у себя в голове одну из пьес. Я поняла, что их всех волнует, каждого по-своему, и что могу с этим сделать я. Если бы я в тот момент могла говорить и говорила, я была бы слишком занята собственными словами. Вряд ли я бы могла смотреть на разговор со стороны и увидеть в нем сюжет пьесы.

Анестезия в челюсть, чтобы невозможно было говорить, это, наверное, слишком радикальная метафора. Но если серьезно, когда я пишу пьесы, мне действительно очень помогает молчать и слушать. Я никогда ничего не делаю специально, чтобы расположить человека к себе и вызвать доверие. Очень часто моим собеседникам нужно просто присутствие кого-то другого, кто не осуждает, не перебивает, не спорит. 

 

–  Какие техники вы используете при сборе информации от людей в кризисных обстоятельствах? Записываете ли вы их рассказы на диктофон, делаете заметки или полагаетесь на свою память? Почему вы предпочитаете именно этот подход?

Это зависит от того, кто и о чем говорит. Иногда люди просят не записывать их по соображениям безопасности. Иногда наоборот сами наговаривают и присылают голосовые сообщения.

 

–  Как вы отбираете материалы для своих пьес из множества собранных свидетельств? Какие критерии важны для вас при выборе историй для драматургического воплощения?

Я никогда не начинаю с отбора свидетельств как таковых. Сначала я нахожу героев, потом из общения с ними получается или не получается пьеса. Я выбираю людей, которых мне интересно слушать. Ключевое слово для меня – «интересно». Совсем не обязательно я должна быть согласна с мыслями собеседника. Если я не согласна – это даже лучше: у меня появляется тема для размышлений. Человек даже не обязательно должен быть мне симпатичен. Возможно, это не тот, с кем я пошла бы в разведку. Возможно, он говорит совсем не то, что я хотела бы слышать. Для меня ценность его голоса именно в этом.  

 

–  При создании произведений о событиях в Украине, какого зрителя вы представляете: находящегося внутри страны или за её пределами?

Я представляю себе зрителя, который не живет в Украине. Во-первых, в нашей стране всё, о чем я пишу, известно и без моих пьес. Во-вторых, в Украине сейчас невозможно поставить пьесу, например, о том, что мобилизация давно свелась к похищению людей, коррупционным схемам и злоупотреблению властью. Об этом все знают, но говорить об этом со сцены было бы опасно. Играть в такой пьесе или ставить ее никто бы не взялся в нашей нынешней ситуации, но если бы даже вдруг нашлись такие отважные люди, я не хотела бы подвергать их опасности.

 

–  Как вы справляетесь с эмоциональной нагрузкой при работе с историями людей, переживших травматические события? Какие стратегии помогают вам сохранять профессионализм и эмоциональное равновесие?

Я бы не сказала, что справляюсь. Никого из нас не готовили к жизни в таких условиях. Также я не сказала бы, что сохраняю профессионализм: я никогда не была профессиональным драматургом и не знаю, каким он должен быть в принципе. Да, я как-то живу и пытаюсь не терять человечность. Также я надеюсь, что у меня есть чувство юмора. Но никаких специальных стратегий для травматичного опыта, своего или чужого, у меня нет.

 

–  Какой совет вы бы дали другим драматургам, работающим с реальными историями людей в условиях конфликта или кризиса? Какие аспекты они должны учитывать в своей работе?

Не нужно бояться услышать неприятные, неудобные, страшные, злые слова. Не нужно бояться слушать тех, с кем мы не согласны.

 

–  Какие приемы вы используете, чтобы ваше высказывание через пьесу было услышано и понято зрителем?

У меня нет никаких приемов. По крайней мере, я о них не знаю. И вообще я никогда не думала о своих пьесах в таких категориях, как высказывания. Я художник, я строю миры, я создаю смыслы – в таких категориях я никогда о себе не думала. В своих пьесах я рассказываю простые вещи, которые легко понять: когда людям на улице выкручивают руки, им страшно; когда люди оказываются в чужой стране, они часто растеряны; когда за окном взрывы, люди вздрагивают – хотя бы в первое время. Я рассказываю об очевидном.

 

–  Как вы считаете, какую роль играет театр и драматургия в осмыслении и преодолении коллективных травм общества?

Не знаю. Лично я не жду от театра помощи в преодолении коллективных травм. Мне театр нужен не для этого.

Я могу рассказать историю. Много лет назад у меня умер близкий человек. В тот период я много ходила в кино и театр. Иногда я попадала на постановки и фильмы, где все было очень грустно. Там были самоубийства, психологическое и физическое насилие, тяжелые болезни. Наверное, вы думаете, что после этого мне становилось хуже. Но нет. Я поймала себя на том, что плачу о каких-то чужих мне людях, которых, по правде говоря, даже не существует в реальном мире. Когда ты можешь плакать не только о собственном горе, а о ком-то другом, далеком – это прекрасно. Это освобождает. Это значит, что ты не потерял способность сочувствовать. Если уж плакать, то не только о себе. И вот этому театр точно может нас научить.